БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПОЭТ

Я дышу деревней Хомичи,
Где в засовах нет замков,
Где быть замкнутым не хочется,
Потому и я таков.
Засовы без замков — гипербола, а в остальном — никаких преувеличений. Я не знаю поэта более отзывчивого на любовь, дружбу, более открытого чувствам, людям, чем Евтушенко.
Из полесской деревни Хомичи Калинковичского района Гомельской области — Ермолай Наумович Евтушенко, белорусский дед русского поэта, расстрелянный в 1938 году.

 Иногда я думаю о том, что звенья в цепи явлений и исчезновений могли иметь иную очередность. И тогда на войну мог пойти я, а не мой отец. И тогда расстрелянным мог быть Евгений Евтушенко, а не Ермолай. Нам просто повезло, что очередность звеньев оказалась такой, какой оказалась — и мы живы.

Развращает идея бессмертия.
Мы не ценим отпущенных крох,
но, к несчастью,
есть нечто последнее —
взгляд,
вздох.

Еще до президентских выборов, до тюрьмы он написал мне: «…ты за политборьбой сохранил душу живую, в тебе нет ожесточения, а есть какая-то нового уровня, высокого уровня теплота, и если это будет даже единственным результатом выборов, то это уже твоя великая победа…» — и это не просто добрые слова, которыми всегда стоит поддержать человека в трудную минуту, а его глубинное понимание истинных человеческих ценностей.

Поэт любви, он ненавидит насилие. Из-за войны в Чечне он отказался от ордена Дружбы народов.

Родившийся в тюремной, лагерной Сибири, он не мыслит человека вне свободы. «Рос я вблизи нумерованных ватников, Двух арестованных дедушек внук, Мир я ушами, глазами ухватывал, И у ноздрей на свободу был нюх», — написал он в стихотворении «На смерть Вацлава Гавела» в декабре 2011-го. В том же декабре я написал стихотворение, посвященное Евгению Евтушенко:

Калі слухаць і слухаць,
Як выюць за кратамі вецер са снегам,
Як у фортцы звініць і звініць зледзянелае шкло,
Можна ўспомніць варагаў з хазарамі і печанегаў —
Шмат чаго, што мінула, нібы не было.
 
Можна ўспомніць Афіны і Рым,
і падумаць пра рымлянак,
Пра гетэр — не хапае за кратамі рымскіх гетэр…
Але ўспомніўся мне
воўк у лесе зімовым пад Рымцелямі:
Як, учуяўшы пах чалавечы, ашчэрыўся звер!
 
Не таму, што галодны. Я бачыў па бруху: наеты.
Ён да логвішча йшоў — і не быў я ў патрэбу яму.
Але пах, які ўчуў ён — зусім не ваўчынага свету:
Звер учуяў турму.
 
Можна ўспомніць, калі
зазвініць капяжамі адліга,
І за кратамі
ценькне вяснова на раніцы птах,
Як ашчэрваўся свет на Хрыста
і на Марціна Лютэра Кінга,
На любога і кожнага, хто чалавечынай пах.
 
Можна ўспомніць… Але
у ваўчыных вачах — не такое…
 
Скрозь прапахла зямля
потам,
спермай,
мачою,
крывёю
Ад Афінаў і Рыма — і да Калымы,
Ды нішто і ніхто ў гэтым свеце не пахне турмою —
Толькі мы.

За Евтушенко — слава, которую при жизни знал мало кто из поэтов. Пожалуй, никто. За ним — миллионные тиражи книг, тысячные — на стадионах! — вечера поэзии, на которых он взывал: «Граждане, послушайте меня!..» — молил: «Дай Бог слепцам глаза вернуть и спины выпрямить горбатым…», — вопрошал: «Неужели мы вымерли? Или еще не родились?» — констатировал: «Пришли иные времена. Взошли иные имена» — и выдыхал: «Идут белые снеги, как по нитке, скользя. Жить и жить бы на свете, да, наверно, нельзя…»

Впервые за последние годы Евгений Евтушенко отмечает день рождения не в Москве и не читает стихи в большой аудитории Политехнического музея. После сложной операции врачи не разрешили ему перелет в Россию из США, где преподает он в университете города Талса, штат Оклахома, русскую литературу, и где перед входом в его дом растет такая, как в русском лесу, елка. Но 80 лет ему — и в этом (по судьбе), и в будущем (по паспорту) году. Он поэт, достойный того, чтобы юбилеи его отмечались дважды.