Нонконформист Максим Жбанков

— Насколько мне известно, вы были одним из активных участников вильнюсского «бунта» в ЕГУ несколько лет назад?

— Это не было бунтом в классическом понимании этого термина.Более точно обозначить тот сюжет как конфликт между декларируемой администрацией приверженностью к общепринятым европейским ценностям (в том числе академическим свободам) и реальным жестко авторитарным стилем руководства. Наше выступление стало логическим завершением процессов, которые развивались в Европейском гуманитарном университете годами.

На мой взгляд, переехавший из Минска в Вильнюс ЕГУ существовал и существует по сей день как квазисистема авторитарного управления, которая пытается мимикрировать под изменившийся европейский контекст, играть на актуальной политической конъюнктуре. Статус «университета в изгнании», судя по всему, читается как принимающей стороной, так и руководством университета как универсальное отпущение всех грехов. На критические замечания по любому поводу легко отвечать: «Ну как же вы не понимаете? Мы же политический проект!»

Очень важно понять, что конфликт тогда возник между двумя легитимными составляющими структурами управления университетом — административной и академической. Недовольство порядком выражали не какие-нибудь горлопаны-агитаторы с улицы или «засланные казачки», а квалифицированные профессионалы — сенат ЕГУ, свободно и открыто избранный орган академического самоуправления во главе с профессором Павлом Терешковичем.

Мы не просто протестовали. У нас были конкретные планы того, что надо делать для повышения эффективности заведения. К сожалению, предложенная нами оптимизация администрации оказалась не нужна. Ибо для этого надо было перестать врать и спекулировать на «политической значимости».

Скажем так: нас не слушали и не хотели слышать. Было ощущение присутствия в буксующем чужом проекте. Который на первое место ставил личные интересы руководства. Из университета нас банально выжили.

Нынешняя суета с выборами ректора ЕГУ — продолжение того, против чего мы боролись. Абсурд — сделать ректором бывшего болгарского министра, уволившегося с поста из-за коррупционного скандала…

Мы были не болезнью, а лекарством. От лекарства система отказалась, поэтому болезнь обостряется.

— Второй «бунт», приведший к уходу из «Белорусского коллегиума»,состоялся уже в Минске. Что произошло?

— «Белорусский коллегиум» — более скромный (по масштабам), чем ЕГУ, проект. Более локальный. Он был задуман как некая форма бесплатного свободного образования. В каком-то смысле это система образовательных программ, открытая для всех желающих.Именно эта открытость была мне крайне симпатична и привела к соучастию в этой затее.

Но через несколько лет мой давний друг (несмотря на все наши разногласия) философ Алесь Антипенко, уходя с поста руководителя проекта, передал свое место доктору теологии Ирине Дубенецкой. Вместе с ней в проект пришел политолог Андрей Казакевич, руководитель «Политической сферы». Прекрасный исследователь, Дубенецкая оказалась, на мой взгляд, не самым эффективным менеджером.Функции ведущего управленца взял на себя Казакевич.

К сожалению, в итоге произошло почти то же самое, что и в ЕГУ: жесткое безапелляционное администрирование вытеснило дух свободы. Но тут дело даже не в конкретной персоне. После смены руководства коллегиума он еще более явно перестал развиваться, двигаться вперед, впал в какую-то кому. У меня появилась острая усталость от проекта. Я ушел не потому, что меня кто-то «выжимал». Просто, на мой взгляд, там оставаться дальше было незачем.

— Вы бунтарь по натуре?

— Знаю, многие, кто читает мои тексты, считают меня злобным критиком, который на все смотрит очень скептично. Но я бы не сказал, что это бунтарство. В советские времена такое назвали бы принципиальностью. Мне же кажется более точным слово «максимализм». Это крайне значимо, поскольку речь не о слепом следовании своим убеждениям, хотя убеждения для меня — тоже очень важно и ценно. Как в оценке того, что делаю я, так и в оценке других. Максимализм — не догма, а часть натуры. Естественное состояние активной, креативной неудовлетворенности тем, что есть. Когда я не просто чем-то недоволен, но могу внятно объяснить, почему все происходит именно так, как есть, что что-то тут не срабатывает. И предложить лучший способ решения проблемы. С этой точки зрения, максималист — осмысленный критик.

— Некоторым эта критика не нравится…

— Она и не должна нравиться. Ее задача — подтолкнуть автора к творческому росту. А это часто больно и некомфортно.

— Не боитесь роста количества недоброжелателей?

— Повторюсь: во-первых, я не бунтарь, а максималист. Во-вторых, важно понять, что это мой личный выбор и способ разобраться с оправданностью своего присутствия здесь и сейчас.

Из всего этого следует очень простая вещь: мне абсолютно все равно, нравятся мои тексты кому-то или нет. Это прежде всего мои разборки с самим собой, с личными ценностями и принципами.

Я слишком долго оглядывался на общественное мнение. Особенно в советские времена, когда повсеместно доминировала этакая социальная дипломатия, техника ускользания и лавирования. Сейчас я сам выбираю, в какой команде и по каким правилам играть.

Александр Томкович

Читайте также:

Бунт на «корабле»

Директор в инвалидной коляске

Историк ТАРАС: «Готов беспощадно душить инвалидов умственного труда»

Седьмой полет Дрозда