Пушкин — наше «а хто ты такі?»
Мое семнадцатилетие прошло под лозунгом «Пушкин — наше всё». Так написал в 1859 году Аполлон Григорьев, а повторил это (кажется) в дни открытия памятника поэту в Москве в 1880 году Фёдор Достоевский. В 1999 году в минской школе диктатура этого лозунга угнетала меня гораздо больше, чем настоящая диктатура, которая тогда устанавливалась.
Это был мой выпускной класс и год поступления в университет. Я была гуманитарием, поэтому Пушкиным в его 200-летний юбилей, который в тогда уже независимой Беларуси праздновали с едва ли не большими усердием и размахом, чем в соседней России, для меня было пропитано всё: следовало читать, писать, участвовать, соответствовать. В угоду конъюнктуре я подготовила исследование о повседневности Александра Пушкина: что ел, пил, как выглядел, ходил, изъяснялся и на что жил гений. Учительница русского языка посчитала: эта тема в юбилейный год выстрелит. Но на научной конференции школьников в нашем районе победила работа о творчестве русскоязычного еврейского писателя — заслуженно.
И все же всё было не зря. Школа откомандировала меня еще и на олимпиаду по русскому языку, и я заняла третье место в городе Минске. Организаторы мне объяснили, что я довольно средне написала лингвистический тур, но получила максимальный балл за отзыв на стихотворение угадайте кого. Эта победа позволила мне поступить на русскую филологию в БГУ без экзаменов. Мои будущие однокурсницы и лучшие подруги потом рассказывали: «Когда ты пришла в отдел образования получать диплом, мы все спрятались за колонной, и оттуда тебя рассматривали. Считалось, что в 11 классе занять призовое место на городской олимпиаде впервые можно только по большому блату».
Что же, если в моем случае и был какой-то блат, то его обеспечил напрямую Александр Сергеич.
На выпускном вечере тема диктатуры Пушкина и просто диктатуры слились воедино. Всем медалистам подарили роскошный фолиант Евгения Онегина в белорусском переводе Аркадия Кулешова, с факсимильным автографом Александра Лукашенко.
А в августе того же года мне посчастливилось на две недели попасть в молодёжный лагерь в Пушкинском заповеднике. Палатки нашего отряда стояли метрах в двухстах от культовой усадьбы в Михайловском.
В Минск из Михайловского я вернулась уже белорусскоязычной.
Возможно, именно потому, что Пушкин в тот год был «моё всё», больше всего я тогда полюбила два важных текста пушкинианы ХХ века. Во-первых, конечно, «Заповедник» Сергея Довлатова — настольная книга всех, кто, когда-либо, выражаясь цитатой из Даниила Хармса, «споткнулся об Пушкина». А второй текст — это эссе «Пушкин — наше ничто» философа Бориса Парамонова. В нём, вторя Андрею Синявскому («Пустота — содержание Пушкина»), автор назвал пушкинские стихи «плетением кружев вокруг пустоты», увязав это с философией Сартра и Гегеля. Но главное, что меня восхитило в тексте Парамонова — это само благое намерение сбить, как пламя с сухой травы, тот невероятный официоз и пафос юбилейного 1999 года. Ибо и правда достали.
Примерно с того времени меня и занимает вопрос: «Пушкин — наше кто?» Причём под «наше» я здесь понимаю «белорусское». Не знаю, кем я тогда приехала в Пушкинский заповедник, но покидала я его точно белоруской. Казалось бы, при чём тут Пушкин.
И тут следует обратиться к украинскому опыту. Вот что сказал о Пушкине Николай Гоголь: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла».
Мне повезло. Почему именно Гоголь понял это о Пушкине, я поняла тогда в Михайловском.
А за год до того, в 1998-м, в мире праздновали 200-летие Адама Мицкевича. Я узнала об этом случайно — потому что выписывала журнал «Першацвет». К этой дате там напечатали стихотворение ученицы минской 24-й гимназии В. Мартыновой о русалках Свитязи. Так я заодно узнала о поэтессе Вальжине Морт, пусть это и другая история. Хотя, почему другая? Взаимоотношение поэтов во времени и пространстве — это одна большая история. Через несколько лет мы с Вальжиной вместе ездили в Краков и фотографировались возле памятника Мицкевичу. В отличие от нас с Вальжиной Мицкевич в Кракове никогда не был. Ну то есть, при жизни. В крипте на Вавеле Вальжина встала перед гробом Мицкевича на колени, чем меня крайне удивила.
Памятник Адаму Мицкевичу, Минск, Городской Вал
Мицкевич и Пушкин никогда не бывали в Минске, но им здесь поставлены памятники. Примерно в одно время (1999 — 2003) и в одной стилистике. О минском памятнике Пушкину много говорили в январе 2020-го года, когда скульптуре разрисовали руки красной краской. Ответственность взял на себя активист Филипп Шавров — он отсидел в тюрьме четыре месяца за этот поступок. В результате разгорелась большая дискуссия о Пушкине как символе Империи, так что этот «акт вандализма» (по версии обвинения) можно рассматривать как самый яркий политический белорусский перформанс. До начала прошлогодних протестов, разумеется.
Причем мало кто знает, что перформанс был, по сути, парным. В 2017 году минский памятник Мицкевичу пострадал аналогичным образом. Кто-то нарисовал на щеках скульптуры слёзы светло-голубой краской.
В то время, когда в Минске ставили эти памятники, я изучала русскую, белорусскую, польскую и чешскую филологию в университете. Тогда Пушкин и Мицкевич хаотически блуждали в моем сознании, то и дело спотыкаясь друг о друга. Мицкевич стремительно врывался в новый белорусский канон. На программе это отразилось, в частности, в том, что его «читали» в трёх курсах: белоруской литературы 19 века, польской литературы и зарубежной литературы эпохи романтизма. В итоге каждый преподаватель сразу же спрашивал: «Вам уже читали до меня Мицкевича?» — и пропускал, чтобы уделить время другим писателям. Нашему потоку первым «прочитал Мицкевича» профессор Микола Хаустович. Поэтому Адам Мицкевич для меня навсегда классик белорусской литературы.
А вот о Пушкине я на филфаке не узнала ничего нового. Кроме разве одного случая. Однажды 10 февраля в аудиторию вошёл преподаватель современного русского языка и торжественно объявил: «Сегодня день, когда скончался Александр Сергеевич Пушкин. Каждый уважающий себя филолог должен помнить эту дату и обязательно отмечать ее. Я, например, уже отметил». Переждав наши смешки, он продолжил: «Я приобрёл в «Ведах» новый превосходный этимологический словарь…»
Сегодня, кстати, 10 февраля. Этот день мы отмечали, как могли.
На старших курсах, когда мы изучали методику преподавания литературы, нам рассказывали, как при помощи творчества Пушкина развивать учеников, учить их любви, дружбе и взаимоуважению. Вкладывать в них всякие важные ценности. Ведь Пушкин, или Тургенев, или Есенин помещены в программу по классам не просто так, а с какой-либо воспитательной сверхмиссией. С программой по белорусской литературе в Беларуси это, кстати, не работает. Она учит только любить Родину (и ненавидеть литературу, как часто отмечают многие, кто учился в белорусской школе).
И тогда я вдруг вспомнила, что в 1996 году, весной, в восьмом классе на уроке русской литературы, учительница задала нам сочинение по стихотворению сами-знаете-кого «Свободы сеятель пустынный…» Учиться в те дни было непросто — многое отвлекало. В городе шли протесты против Лукашенко, в закрытом дворе нашей школы в центре Минска ставили в резерв ОМОН и даже парковали спецтехнику. Сочинение мы тогда писали, можно сказать, с натуры.
Наш класс не был особо дружным и никогда не собирался на встречи выпускников — впервые я встретила многих одноклассников в марте 2006 года на Площади. Выходит, свободе нас тоже научил Пушкин. Впрочем, об этом писал еще Парамонов: «Пушкин не столько цель русского развития, сколько его условие и предпосылка, он инициирует это развитие, дает ему начало, противостоя русскому бытию как ничто — как сознание и свобода».
Но вернемся к методике преподавания. В 2003 году я пришла уже как молодая учительница на практику в одну минскую гимназию, и первый урок литературы, который мне выпало вести… Ну, карма есть карма.
«Кто такой Пушкин?» — не могла не спросить я у школьников. Первым поднял руку Адам-Доминик Беляцкий, сын известного правозащитника: «Пушкин — это русский поэт, у которого была белорусская няня», — сказал девятиклассник.
Думаю, тогда я окончательно прояснила для себя отношения белорусов с Пушкиным. Пушкин нам, в сущности, никто — но поскольку нам его то и дело приносят, дарят, всучивают, ставят на видное место как памятник, символ, цитату или фигуру речи, нам всё время приходится как-то от него отстраиваться, отталкиваться, налаживать с ним отношения. И чем дальше от СССР, тем занимательнее это выглядит.
Этот текст я собиралась написать давно, но все не находила повода. Помню только,что в 2009 году мне было решительно не до Пушкина. А вот в 2019-м я затаилась. Морально подготовилась к броску русофобской шовинистической пантеры 6 июня. И знаете… 220-летие Пушкина в публичном пространстве не отмечалось в Беларуси вообще никак. Из колумнистов об этой дате вспомнил только уважаемый Сергей Ваганов.
Зато 24 декабря 2018 года главный интернет-рупор белорусского режима — сайт БелТА — опубликовал большой материал об Адаме Мицкевиче. На главной иллюстрации был минский памятник гению с тремя гвоздиками в руках — двумя белыми и одной красной.
Осенью 2020 года, в разгар протестов, мои соседи выбирали символ и флаг квартала. А живу я в районе, историческое название которого — Пушкинский поселок… Ну, вы уже поняли всё про мою карму. Такое название район получил в 1937 году, в честь столетия смерти. Примерно тогда подписанного мне Александром Лукашенко «Евгения Онегина» переводил на белорусский Аркадий Кулешов (Впрочем, это уже точно совсем другая история, и лучше всех ее рассказывает Анна Северинец).
Так вот, мои соседи фактически в один голос сказали в соседском чате: «Какой Пушкин? При чем к нам Пушкин? Не будет тут Пушкина!» Только я — белорусскоязычная писательница и моя соседка — белорусскоязычная историк — попробовали заступиться за гения соседней страны как за локальный символ. И это, думаю, весьма естественное развитие событий.
С 2000 по 2020 год я только и делала, что забывала Александра Пушкина, его друзей и (в основном) врагов, все больше открывая для себя Адама Мицкевича и его окружение (вы (не) удивитесь, но некоторые враги Пушкина были одновременно друзьями Мицкевича). И всё это время меня не оставляло ощущение чудовищного гуманитарного подлога, который последние лет так сто имел место в Беларуси. Ведь о любви, дружбе, свободе и взаимоуважении можно рассказывать белоруским школьникам не на примере царскосельских лицеистов, а на примере виленских филоматов и филаретов. Можно и даже нужно.
Впрочем, неправильно утверждать, что пушкинизация белорусского сознания — дело рук советской идеологии, которая возвела Пушкина в статус «белорусского всего» на долгие десятилетия. Современная белорусская поэзия, по сути, началась с «Тараса на Парнасе». Автор поэмы, Константин Вереницын из Городка, настолько легкомысленно относился к написанному, что не потрудился, чтобы его авторство осталось в веках. (Впрочем, это тоже совсем другая история, и лучше всех ее рассказал Геннадий Киселев). Текст поэмы выдаёт в Вереницыне активного участника дискуссии о каноне современной ему русской литературы: «Сам Пушкін, Лермантаў, Жукоўскі / І Гогаль шпарка каля нас / Прайшлі, як павы, на Парнас». Эти строки, кстати, были написаны за четыре года до того, как догму «Пушкин — наше всё» озвучил Аполлон Григорьев.
И примерно в то же время появились первые литературные переводы на современный белорусский язык — и именно поэзии Адама Мицкевича (переводчики — Александр Ельский, Винцент Дунин Мартинкевич).
Пушкин и Мицкевич (ну слава Богу, хоть что-то!) были знакомы между собою. Они были ровесники (полгода разницы), получили похожее — лучшее в их стране в их время — образование: Царскосельский лицей и Виленский университет. Они не были друзьями или даже приятелями, как бы ни старалась доказать обратное советская критика, но наслышаны друг о друге, безусловно, были. Учитывая близость всех поэтов в пространстве и времени, я интуитивно могу предположить, что они страшно раздражали друг друга. Ведь оба имели похожий статус в своих культурах — были живыми божествами, культовыми молодыми дарованиями, модными гостями интеллектуальных салонов — и даже во время репрессий 1820-х годов, предположительно, по одной и той же причине (за исключительный талант) получили более мягкую, чем их товарищи, ссылку. У них не было шанса сблизиться — ведь Пушкин в итоге выбрал служить Российской Империи, а Мицкевич — с ней бороться. Как результат, Мицкевич так ни разу не побывал в Кракове или Минске, а Пушкин ни разу не выехал за границы России. Продолжая мысль Гоголя о Пушкине как русском человеке в его развитии, можно сказать, что Мицкевич это в развитиии… Правда, неясно кто. Поляк? Белорус? Литовец? Всё это вместе или ничего из этого? И эта неоднозначность — тоже весьма существенная для нас, белорусов, разница между Мицкевичем и Пушкиным. Мицкевич — неясно кто, и поэтому наш. Пушкин — абсолютно ясно кто. И поэтому он не наш. Русский.
Диффузия Пушкина и Мицкевича — самое захватывающее проявление белорусской идентичности в наши дни, за которым можно наблюдать бесконечно и с попкорном. И это, кстати, тоже весьма в духе Александра Сергеича. Ведь поизнося: «Пушкин — это наше всё», — Аполлон Григорьев имел ввиду в том числе то, что великий поэт синтезировал в себе русское славянофильство и западничество.
Как в будущем назовут минский проспект Пушкина, где в августе 2020 года погиб Александр Тарайковский? Мне почему-то хочется, чтобы как-то звучно и витевато. Например, проспект Филоматов и Филаретов.
Мария Мартысевич, Новы час