«Цветная революция», о которой говорили штатные пропагандисты, оказалась фантомом

Вначале, напомню, как всегда было слово, и слово это было неизменно у одного и того же представителя самого интернационального народа в мире.

Ему мой респект и возможность высказаться: «Цветная революция» по законам даже этих шарпов и прочих в Беларуси была невозможна. Поэтому, опираясь на определенные внутренние силы (сколько их было, вы можете судить сами, я не буду об этом говорить), была предпринята попытка не «цветной революции», а мятежа. По принципу, смотрите, как назвали, — блицкриг. Вам ничего это не напоминает? Ни о чем не говорит? Мне напоминает, хоть я и не переживал эти времена и в зале в этом нет людей, которые пережили блицкриг в середине прошлого века в направлении Советского Союза, нашей страны. И он должен был пройти прежде всего по Беларуси».

Вот такая корректировочка реальности. Но какую глубинную потребность государства для народа перестал удовлетворять фразеологизм, любовь к которому в 2020 г. развивалась по экспоненте?

Рискну предположить, что виной тому существительное «революция», несвободное от целого букета нежелательных для постсоветского человека смыслов. Недаром же центральные площади белорусских городов все еще украшают памятники теоретика и практика революций. Самим фактом своего существования они ставят современников перед дилеммой «снести нельзя оставить».

Всего-то три слово, а взять на себя ответственность за запятую некому. И хочется, и колется, и ябатьки не велят.

«Мятеж не может кончиться удачей, — в противном случае его зовут иначе», — утверждал английский поэт Джон Харингтон (1561-1612). Т.е. революция — это знак беды, причем, беды окончательной для тех, кто не смог вписаться в современность. Напротив, мятеж — это передышка для выпавших из исторической тележки. Мятеж не лишает надежды. В конце-то концов лучше прозябать на обочине, чем оказаться под колесами.

Вертикаль власти — проще некуда

На днях, гуляя по интернету, натолкнулся на статью «На бактериях из кишечника человека паразитируют более 140 тысяч видов бактериофагов».

На первый взгляд никакого отношения к событиям в Беларуси она не имеет, если не считать того факта, что в республике-партизанке проживает около 9,3 млн человек, и у каждого имеется свой кишечник со своей микрофауной.

Тем не менее полезную для понимания социально-политических процессов информацию из статьи извлечь можно, т.к. ее заголовок напоминает о бесконечном разнообразии мира. Развитие любой его подсистемы сопровождается увеличением сложности и разнообразия. Верен и обратный вывод: упрощение ведет к деградации.

Самое простое, что только можно себе представить при организации политических режимов, — вертикаль власти. Не следует, однако, думать, что воли одного человека достаточно для функционирования этой простенькой конструкции. Вертикаль не может опираться на вершину. Для устойчивости она нуждается в наличие критической массы особого социокультурного типа человека в основании.

Такой тип человека в Беларуси имеется. С помощью цитаты из заключительного слова на VI Всебелорусском народном собрании приглядимся к нему внимательнее: «…что делают умные люди, попав в сложную, критическую ситуацию, когда они не видят выхода из этой ситуации? Они объединяются и идут за лидером. Всегда было так: люди объединяются, сплачиваются вокруг конкретной личности, которая определена, или они хотят определить, и идут за этим лидером».

Белорусский мир не без умных людей. Социальной и прочими видами активности умники не отличаются, что порождает иллюзию в их малочисленности. Но это не так. Незаметность не означает отсутствия. А их пассивность не следует возводить в абсолют. Это пассивность крестьянина, живущего по принципу «моя хата с краю», но только до тех пор, пока в его хату за ним не пришли.

В начале «лихих 90-х» за ним пришли. Умники возбудились и дружно рванули к урнам для голосования… Так называемая белорусская модель, в которой все мы сегодня и процветаем, — результат активности умников.

От деградации к регенерации

В 1970-90-е годы гуманитарные науки пополнились транзитологией (от лат. transitus — переход) — политологической дисциплиной, исследующей проблемы, связанные с переходом государств от авторитаризма к демократии.

Потребность в транзитологии сформировалась после падения авторитарных режимов в Португалии, Испания и Греция. Дополнительный импульс неофиту гуманитарных наук придало строительство либеральных демократий в странах социалистического лагеря после падения Берлинской стены.

Не обошли своим вниманием транзитологи и постсоветские страны. Общепринятым стало мнение, что с «подводной лодки демократизации» им некуда деться.

Но шли годы, и то, что среди родных берез и осин первоначально воспринималась в качестве общей тенденции, все меньше ей соответствовало. Слово директору Левада-центра социологу Льву Гудкову: «Сегодня мы имеем дело с принципиально другой ситуацией, с новыми и неописанными политической наукой явлениями — регенерацией тоталитарных институтов и соответствующих пластов советской идеологии, «вторичным» или «возвратным» тоталитаризмом (в оппозиционной публицистике все чаще и чаще именуемым «фашизмом» по аналогии с муссолиниевским «корпоративным государством».

Вот такие пироги с котятами: советский тоталитаризм разлагался, разлагался… Казалось, дни его сочтены, еще одно усилие, и «свобода нас встретит радостно у входа». Но тут открылась старая истина: когда кажется, креститься надо.

Разумеется, возвращения классического тоталитаризма сталинского типа с его массовой мобилизацией ожидать не приходится. Нельзя дважды войти в одну и ту же тоталитарную реку, но можно войти в обновленную с элементами рынка, с интернетом и открытыми границами.

Однако за четверть века деградации тоталитарных институтов подросло поколение, чьи ценности принципиально отличаются от ценностей отцов. Конфликт двух ценностных систем мы сегодня и наблюдаем. Сам по себе он не рассосется. Сами только кошки родятся, хотя в справедливости этой народной максимы лично у меня имеются сомнения.

Сергей Николюк, политолог