Школа как жизнь. Жизнь как школа

Книга — хорошая, скажу сразу. Мне довелось читать ее в рукописи, потом второй раз — когда автор переработала текст. Это именно книга рассказов, а не воспоминания и не памфлет. Именно поэтому я, бывший школьный учитель, прочитывал в ней и страницы собственной жизни, и какие-то ситуации, о которых рассказывали мне мои коллеги. Хотя каждая семья несчастлива по-своему, а каждый учитель хранит в своей памяти собственную книгу рассказов. А о школе всерьез за годы белорусского суверенитета никто не писал, как мне кажется. Вот, Анна Северинец — первая.

Фото: epramova.org

Не буду упреждать торопливого читателя, который уже взял книгу в руки и гневно грозит мне пальцем: не нужно мне ваших пересказов, у меня сейчас будут собственные впечатления! Не буду, потому что любой пересказ — дело неблагодарное. Перескажите содержание «Евгения Онегина» — у вас останется в памяти либретто Модеста Чайковского к опере брата. Попытайтесь изложить содержание «Людей на болоте» Ивана Мележа — и вы на самом деле поймете, в лучшем случае, четвертую часть. И хотя я не сравниваю писательский масштаб Анны Северинец с Пушкиным и Мележем, но очевидно, что и ее рассказы от того, что вместо Карузо арию, как в том одесском анекдоте, споет мой сосед Рабинович, ничего не выиграют, а только проиграют. Да я и не собирался писать рецензию.

Просто есть устойчивое выражение: «школа жизни». И каждая книга о школе — начиная с «Эмиля» Жан-Жака Руссо или с «В начале жизни школу помню я…» уже упомянутого Пушкина — это рассказ о том, как человек взрослеет, проходя эту школу, как он учится, шаг за шагом, класс за классом. Есть даже такой термин — «роман воспитания», обозначающий книгу о человеческом взрослении, о восхождении к вершинам понимания мира. Хотя иногда уже на полпути к этой вершине становится очевидно: человек стал не лучше, а хуже, потому что утратил очень важные качества своей души.

Тем не менее, уподобляя нашу жизнь школе, вольно или невольно, мы видим в нашей школе отражение нашей жизни. Вот учителя заставляют вступить школьника в организацию, с которой ни он, ни его родители не хотят иметь ничего общего. Учительница возмущается: «Как?! Ты против нашей страны?!» И мы понимаем, что ту же самую учительницу ее собственное начальство загоняет в угол, заставляя обеспечивать численность этой организации, а на вопрос, почему она обязана этим заниматься, отвечают сакраментальным: «Вам что — порядки наши не нравятся?! Может, Вы и работать в нашей школе не хотите?!»

Хочет учительница работать в школе, хочет. Именно поэтому она вынуждена выполнять то, чего от нее требуют. И так — по всей педагогической вертикали. Студенты, вы хотите получить образование? То-то! Доценты и профессора, вы хотите быть избранными по конкурсу? Смотрите у нас! Ректор, как долго ты еще собираешься сидеть в своем кресле? Так давай — выполняй приказ! А министр и подавно сам все понимает, оттого слово «закон» в данном случае, как и слово «совесть», к сожалению, безмолвствуют…

Я не о конкретном министре. Я обо всей системе. Школа — и средняя, и высшая — зеркалом отражают все, что происходит в обществе. Помните, как министр (уже другой) приехал на один из заводов, возмутившийся мыслью о том, что выборы — оказывается! — могут быть сфальсифицированы. Что он сказал рабочим? «Работа есть? Чего ж вы еще хотите?!» То есть, другого чувства, кроме чувства глубокого удовлетворения, рабочие, по его мнению, испытывать не могут и не должны. Получите ваши копейки и распишитесь в ведомости об уплате профсоюзных взносов. Все остальное — не ваше рабочее дело.

Система строилась долго — на обломках старой, советской системы, которая, если правду говорить, не слишком-то и разрушилась. Фундамент остался надежный. Слепленный из сгустившегося страха перед контрактной и командной системой, из мысли о том, что начальник всегда прав. И на то, что все люди, ставшие кирпичиками нового здания, прошли через коммунистическую школу, уже ничего не спишешь: сотрудников бывших райкомов и горкомов партии осталось в государственном аппарате и среди чиновников мало, большинство из них совершило карьеры уже после обретения суверенитета. Это — не коммунистическая, это наша, белорусская школа, в которой учителями и учениками были мы все. Ибо, как писал Лев Толстой, процесс воспитания есть процесс обоюдоострый. Учитель влияет на ученика — и наоборот.

Да, выросло новое поколение, которое вдруг, вопреки полученным урокам, захотело свободы. Но — свободы ли? Свобода ведь есть, прежде всего, следствие осознанного и независимого выбора. Но вы спросите у судьи, кем бы он хотел, чтобы стал его ребенок. А потом спросите — почему. И если не судьей, то…

И тот же вопрос задайте омоновцу.

И тот же вопрос задайте любому государственному служащему. Руководителю любого уровня.

Вы увидите, что ассортимент профессий, ассоциирующихся в их сознании с жизненным успехом, крайне узок. Причем их собственная профессия будет если не на первом, то на втором месте.

И это будет профессия, дающая возможность легитимно применять насилие, ограничивать чужую свободу, давать разрешение или запрещать.

А потом задайте еще один вопрос — когда вы окажетесь в интимной, так сказать, доверительной обстановке:

— Слушайте, а в какой стране вы хотите, чтобы жили ваши дети? Нет, не географически (я предполагаю, что все мы патриоты), а просто — опишите эту страну. Вот какой она должна быть?

Думаю, мэра города, уволившегося после того, как двое его сыновей были отправлены в кутузку, можно спросить и о том, в какой стране им стоило бы жить и географически. А остальные будут описывать страну, не имеющую с нынешней Республикой Беларусь ничего общего. Причем будут это делать абсолютно искренне. Они ведь не хотят, чтобы их детей колошматили дубинками почем зря, выписывали им тысячные штрафы, сажали их на сутки, увольняли — только за то, что они думают иначе, чем власть. А в том, что эта власть рано или поздно сменится, теперь уже ни у кого сомнений нет. Просто девочка в прокурорской форме еще может утешать себя мыслью о том, что на ее век нынешнего режима хватит, а вот мальчики, сидящие в кресле заместителя министра, например, экономики или финансов, уже наверняка знают: ляснется оно все уже очень скоро. Еще при их жизни. Так что о том, какая страна достанется детям, они думают.

Написав эти строки, я вдруг вспомнил о слухе, который прошел в сентябре прошлого года. Вдруг заговорили о том, что внучек и младшего сына Александра Лукашенко забрали из самого элитарного среднего учебного заведения Беларуси — из Лицея БГУ. И что отправили их учиться в Москву.

Сейчас речь идет не о том, где они на самом деле учатся. А о том, что никого не смутило, что потомки действовавшего — в тот момент — главы государства отправлены учиться в другое государство. Понятно, что элита всех стран готова отправить своих детей и внуков, скажем, в Оксфорд или Кембридж, в Гарвард или Сорбонну. Но вы представьте себе британскую аристократию, чьи дети учатся за пределами Великобритании! Представьте себе французов, предел мечтаний которых — получить диплом не собственных французских университетов, а каких-то других, пусть самых престижных. Национальная система государственности требует преемственности традиций в образовании. И наоборот — национальная система образования считается качественной тогда, когда элита демонстративно ее поддерживает, направляя своих детей на учебу в собственные университеты. И в собственную школу. Поддерживая ее всячески.

В плановом советском государстве добиться внеплановой школы высшего уровня можно было только если у тебя были рычаги влияния. Директором гродненской школы № 1 долгие годы была Мария Клецкова, жена первого секретаря обкома партии. Коллеги-директора ее не любили: в школе было собственное телевидение, собственный бассейн; шефами за школой закрепили богатейший «Азот», хотя школа была в Ленинском районе города, а «Азот» — в Октябрьском. Но вот Мария Прокофьевна уволилась вслед за мужем, и они с Леонидом Герасимовичем покинули город.

И я, молодой учитель, позволил себе критически отозваться о Клецковой и о ее возможностях.

И директор моей школы № 20, Анна Александровна Зылькова, обычно прощавшая мне любую критику, резко оборвала меня:

— Молчи. Не тебе ее критиковать. Хотя бы одна школа в городе такая, какими должны быть все. Она что — бассейн с собой увезла в Минск?

Хороший руководитель оставляет после себя наследство, на которое хочется равняться. Клецков оставил после себя богатейшую область, которую до сих пор не смогли разграбить. Клецкова оставила после себя школу, которую до сих пор не смогли разрушить. И когда я вижу милицию, дубинками вышибающую стекла, избивающую ими школьников и студентов; когда я слышу приговоры журналистам, выполнявшим свой долг, мужчинам, защищавшим женщин, или женщинам, защищавшим мужчин, — я понимаю, что строители той школы жизни, через которую довелось пройти мне, это не одобрили бы. Они хорошо понимали, что их детям жить в этой стране, в этом городе, по законам, которые они пишут для своих детей.

А эти… Мне кажется, они, уже ощущающие всю свою временность, искренне хотят, чтобы их дети поскорее уехали прочь. Потому что жить в той стране, которую они сами пытаются разбить и доломать, в случае их успеха будет просто невыносимо.

Александр Федута, политический обозреватель