Перестройка — одно, август — другое…

(Начало в № 22)

За время работы фонда «Дети Чернобыля» на оздоровлении за границей побывали более шестисот тысяч белорусских детей. Если прибавить их семьи и знакомых, получится город, сопоставимый с Минском…

Александр Томкович

Я не мог не попросить свою собеседницу порассуждать и о том, как реагировали питомцы Фонда на прошлогодние события в стране.

— Тот август показал, какая эволюция произошла в людском сознании. Эволюция гуманности. Было видно очень ярко, что люди не агрессивные, незлобные. Что они хотят добра и делают это добро.

Тем же самым отличались и наши социальные проекты. Мы не шли на баррикады драться, нашей баррикадой были наши социальные проекты. Мы хотели подготовить почву для изменения людского сознания. Ну, предположим, победа, а дальше что?

Дальше — саботаж. Не потому, что люди специально саботируют, а потому что они просто не доросли до нужного понимания сути перемен.

Патернализм — психология, которая сложилась за годы Советской власти и еще больше усилилась при власти нынешней, ибо всемерно культивировалась ею. Но, как росток пробивает асфальт, так и в стране безнадежности возрождается надежда. Люди хотят жить не хуже, чем там, где они побывали. Свободно, творчески, ощущать себя личностью, нести ответственность и изменять свою жизнь к лучшему.

Для меня проявление дворовой активности, возникновение дворовых чатов, самоорганизация в некотором роде стали отголоском нашей социальной работы. Это дух единения с артистами, поэтами, художниками. Да, желание высказать своё мнение, отличающееся от официального, выйти на улицу, организовать акцию, концерт, шествие можно приглушить жестокостью и репрессиями, но нельзя окончательно извести.

— В прошлом веке чернобыльская трагедия объединила людей, и они победили. Почему этого не произошло сейчас?

— Ты имеешь ввиду перестройку?

Тогда советская система зашаталась, потому что Чернобыльская трагедия вызвала у людей большое разочарование относительно власти. Люди почувствовали себя обманутыми, брошенными, никому не нужными. Для советской власти это было настоящее испытание. Горбачев пытался что-то смикшировать, но не помогло. Страх и паника победили.

На мой взгляд, совпадение этих двух факторов и сыграло свою историческую роль. Повторюсь, с одной стороны ослабление советской системы, с другой — мощное недовольство людей. Остановить ту лавину было уже невозможно.

Нельзя сказать, что тогда не было никаких репрессий. Были, и еще какие. КГБ действовал, как и сейчас, очень жестко.

Я не могу сказать, что теперь люди не борются и не объединяются. Напротив. Но противостоять огромному и сильному аппарату подавления инакомыслия они пока не могут.

Главное отличие состоит в том, что в последние годы существования СССР репрессивный аппарат уже не был таким сплоченным. Советский Союз стал таким дряхлым, что и попытка Горбачева подправить его «социализмом с человеческим лицом» оказалась абсолютно безуспешной. Чернобыль накрыл всё это плитой недовольства.

— Пять лет назад я очень удивился тому, что через 30 лет после трагедии дети из пострадавших от радиации районов продолжают ездить за рубеж на оздоровление…

— Ездят и сейчас. Еще есть люди на Западе, которые хотят у себя принимать их. Точнее, детей тех детей, которых на оздоровление отправляли мы.

Только, чего греха таить, это нельзя сравнивать с огромным движением, которое было запущено в девяностых годах прошлого века. Тогда ведь не было такого числа бюрократических ограничений и откровенных репрессий, как сейчас. Пространство гражданского общества, появившегося благодаря перестройке и бурно развивавшееся до середины 1990-х, планомерно и методично зачищалось почти три десятилетия! Гуманитарное сотрудничество независимых от государства организаций просто уничтожено. И наш МАГС перестал существовать уже в 2008 году, не устояв перед натиском проверок, инспекций, перерегистраций и запретов.

Только летом 1994 года мы отправляли на оздоровление (включая круглогодичные программы) около тридцати тысяч детей. Сейчас цифра колеблется в районе 800-900 человек. Можно сказать, что мощное международное чернобыльское движение, целью которого было сохранение здоровья, улучшение условий и самой жизни в постчернобыльской стране, пострадавшей больше всех других, было разгромлено, демонтировано,

— А как вы вообще оказались в Германии?

— Я здесь уже много лет. Ты же знаешь, что работала не только по Германии, но и в Норвегии, Шотландии, Швейцарии, Австрии, Италии, но Германия в некотором смысле была центральной точкой, поскольку именно здесь удалось создать наибольшее количество инициатив. Здесь люди были готовы к этому.

В той же Австрии, например, все делалось под эгидой католической церкви. По моему наблюдению, без ведома священников или вне таких объединений, как Каритас — католическая благотворительная организация, там не бывает никакой благотворительности. В течение нескольких лет Каритас сотрудничала с нашим Фондом, параллельно создавая в Беларуси филиал этого всемирно известного объединения. Именно наши активисты, курировавшие программы с Австрией, стали на первых порах главными помощниками.

Этим я хочу сказать, что в каждой стране работа с Беларусью в отношении чернобыльской помощи складывалась по-своему. И в Германии это проявлялось особенно.

Многие инициативы боролись не только за экологию, но и разделяли, если так можно сказать, весь пакет философии фонда. В частности, соблюдение прав человека.

После «холодного путча» (так называем события референдума ноября 1996 года) вместе с Геннадием не по своей воле мы оказались за границей. Для мужа всё было ожидаемо, ибо он с самого начала установления новой власти хорошо понимал, к чему всё идет.

Напомню, уже в марте 1997 были серьезные наезды на три самые большие демократические организации — Аналитический центр «Стратегия», соросовский фонд «Открытое общество» и Беларусский благотворительный Фонд «Детям Чернобыля». Их деятельность взяли под пристальный надзор спецслужб и произошла первая попытка уничтожить костяк, мотор как тогда называлось, «дэмакратычнай плыні».

Представители КГБ, назвавшиеся контролёрами, практически оккупировали на 4 месяца бюро Фонда на Старовиленской, 14. Они искали доказательства антигосударственной деятельности в акциях нашей помощи тогда первым репрессированным уволенным метростроевцам. В оплате санаторного лечения пострадавших от голодовки (в знак протеста против бездействия правительства и запрета на Чернобыльский марш в 1996 году), в огромном количестве связей с зарубежными организациями, неподконтрольных органам безопасности и просто в нашей уставной деятельности. Нам с Геннадием пришлось уехать.

Это была первая добровольная ссылка.

Очень помогло немецкое правительство. Мы не получали статус беженцев, потому что тогда нельзя было бы заниматься политической работой. Нам просто помогли остаться в Германии, и мы могли свободно передвигаться по всему миру,

В это время планомерно, целенаправленно и повсеместно разрушались созданные Геннадием структуры Фонда на местах — а это 72 региональных ячейки. Причем, делалось это нами децентрализовано. На тот случай, чтобы власть не могла уничтожить сразу всех, нейтрализовав минский офис. Юридический статус позволял регионалам работать самостоятельно.

Тысячи обращений и требований на совершенно различных уровнях (включая Европарламент) оставить фонд в покое вынудили белорусские власти пойти на уступки. В 1998 году репрессивная система еще не была так сцементирована, как сейчас, и тогдашний прокурор прекратил уголовное преследование. Дело закрыли за отсутствием состава преступления, но было решено нам ничего не говорить, а в это время продолжать разрушать структуры фонда…

(Окончание в следующем номере)

Александр Томкович