Владимиру Некляеву — 75
Жизнь человеческая удлиняется. Сто — уже не предел. А в семьдесят пять — конца-края не видать, и Владимир Некляев еще воплощает стихи, которые я посвятил ему:
Игорь Шкляревский, поэт, лауреат Государственной премии СССР, лауреат Государственной премии России.
Ну что нам стоит до парома
Дойти за полтора часа.
Совсем недалеко от дома
стоят далекие леса.
И что нам стоит до затона
дойти, валяя дурака.
Совсем недалеко от дома
Течет далекая река.
Вот мы с ним на Березине, протекающей по белорусским лесам. А вот на Умбе. На северной реке, где он вылавливает почти пудовую семгу, и его приветствуют финские и шведские рыбаки. Ему довелось пожить и в Финляндии, и в Швеции, где он стал лауреатом престижной литературной премии. Там знают, какие он вылавливает стихи.
А вот я иду с Некляевым по Минску. Увидев издали опального поэта, его знакомые перебегают на другую сторону улицы.
«Динь-динь…»
Его мобильный телефон звонит как колокольчик прокаженного.
А навстречу нам идет и улыбается Олег Шкляревский. В его документальных фильмах художественности больше, чем в художественных. Не все, не все перебегают улицу, увидев поэта с колокольчиком.
Несколько строк из моей книги «Золотая блесна»:
«Осенней ночью на Березине светился окнами наш деревянный дом. Тончайшие дожди покалывали шею и ладони. В коридоре стояли корзины с грибами.
Некляев что-то бормотал в плену счастливых наваждений, вытряхивая из глаз боровики. Еще он не забрел, как рыболов с графитовым удилищем, под линии высоковольтных передач, где ноющая сталь предупреждает человека. В доме было тепло, но холодком уже тянуло в ноги от дверей».
Семьдесят пять — не сто, и юбиляр — не политик, не депутат Национального Собрания. И нет у него азарта долдонить про рожь пшеницу. Сколько и где собрали центнеров…
Некляев с его детской мечтой о телескопе собирает падающие звезды. Зьнічкамі называются они по-белорусски — и это, что исчезает. Над Кревом, где древний замок, из которого Курбский посылал письма Грозному, где была подписана Кревская уния, повлиявшая на историю Европы, и где промелькнуло детство. Над Сморгонью, где прошла юность.
Креву и Сморгони посвятил он недавно написанный роман «Гэй Бэн Гином». Роман о том, что исчезает.
О, Сморгонь! В двадцати километрах от Крево. Там МТС (машинно-тракторная станция, а не междугородняя телефонная станция), где работали отец и мать, и где была библиотека. И какая! Дефо, Дюма, Марк Твен…
Бывали дни, когда родители, уезжая по работе в дальние селенья, не возвращались к ночи, и он до утра оставался один.
О, любимые ужасы детства! Тихо охает тесто на кухне, на пол сбросила крышку опара. Забродившие дрожжи доводят до дрожи своими знобящими звуками — и тем вкусней хрустящая горбушка, и тем отраднее засыпать лицом на книге.
А через тридцать лет стихи Некляева обогатили белорусскую поэзию, внесли в нее изысканность пространства мировой культуры с отпечатком страницы на детской щеке — из «Острова сокровищ», из «Робинзона Крузо». Им созданы едва ли не лучшие после Купалы и Колоса поэмы: «Индия», «Проща», «Полонез», «Ложе для пчелы». В этом ряду и ранняя поэма «Молния», и написанная в последнее время «Книга судеб», не говоря уж о драматических поэмах о Ягайле и Гедымине, великих князьях литовских. Это его — по материнской родне — история.
По отцовской родне его история на берегу Волги. Но он выбрал тот берег, на котором родился.
А в политике он оказался случайно. Затянуло азартом. Стоп! На попутной машине — домой! «Пойдешь направо — шумит дубрава, пойдешь налево — холмится Крево…» За дубравой — черника, по холмам — земляника, и петляет между земляничными холмами речка Кревлянка с форелями. Их можно ловить корзиной, любуясь мокрым серебром улова. И никакой политики! Как говорил Портос из любимых «Трех мушкетеров»: «Не то я убегу домой».
Впрочем, сам Некляев говорит, что привела его в политику боль. Боль за судьбу родного языка, которая в белорусских поэтах еще от Купалы и Колоса. И даже раньше…
Политика ушла, боль осталось. Поэтов без боли не бывает. Тем более, когда за стихами — подтверждающая их биография.
Судьба.
В начале судьбы — деревенский дом на берегу быстрой, прозрачной Кревлянки, где живая школа деда. Живая, потому что она в огороде, а там морковь — буква М, помидор — буква П… А в саду буквы С, Я… Слива, яблоня… Когда все буквы живые, тогда живые слова.
Буква В — вода.
Святая, заповедная
стекает в забытье
вода такая светлая,
как будто нет ее.
И над водой струистая
процеживает свет
душа такая чистая,
как бы ее и нет.
Стихи эти посвящены мне, и я их перевел. Но чтобы погрузиться во всю их глубину и чистоту, нужно читать оригинал.
Владимир Некляев — поэт чистой воды. Без примесей. «Таким талантом может гордиться Беларусь», — сказал о нем русский поэт Евгений Евтушенко. А один из лучших белорусских поэтов Рыгор Бородулин написал: «Сумасшедший талант. Сумасшедший до гениальности».
Ни на одно из этих суждений у меня нет возражений.
75 — это 60 и 15. А в пятнадцать на солнцепеке, на обочине пустой дороги, ладони под щекой пахнут то земляникой, то черникой.
Игорь Шкляревский, поэт
* * *
«СН+» присоединяются к поздравлениям: Владимир Прокофьевич, крепкого Вам здоровья, ярких творческих проектов, успехов в общественной деятельности — побед на всех фронтах!