Три суждения в разных вариациях регулярно воспроизводятся в сети:
а) массовые мирные марши 2020 были напрасны («ничего не дали»),
б) в августе 2020 лидеры демократического протеста допустили ошибку, не предложив никакого централизованного плана действий для смены режима;
в) в 90-х народ совершил ошибку, выбрав Лукашенко и позволив ему затем остаться у власти.
Все три суждения не считаются с фактическим положением дел в обществе, в сознании людей на момент разворачивания соответствующих событий. Игнорирование фактичности ведет к искаженному представлению политической реальности, а также к специфической форме моральной дезориентации, внушающей вину за прошлое, которого не было.
а)
Говорить, что марши «ничего не дали», значит исходить из допущения, что им предшествовал период рефлексий, что они планировались заранее как способ достижения неких целей. Такое допущение и есть не что иное, как воображение прошлого, которого не было. Речь идет о проецировании на ситуацию в прошлом «картинки» (трактовки), которая не соответствует тогдашнему фактическому положению дел.
Марши начались не в результате планирования, не как заранее продуманная мера по достижению конкретных целей. Марши начались спонтанно и с этим фактом надо считаться. Он не только обусловил структурные сдвиги в политическом поле (например, резкое изменение баланса сил), но и актуализировал – сделал политически значимыми — определенные нормы и ценности, которые до этого латентно присутствовали в обществе. Факт спонтанности первых массовых протестных маршей красноречиво зафиксирован во фразе «не могли не выйти», которая повторялась во множестве публикаций в социальных сетях. То, что «дали» мирные протесты, заключено именно во фразе-свидетельстве «не могли не выйти». Массовые мирные марши стали уникальной политической эпифанией – явлением демократической общности (сообщества граждан) как солидарной множественности.
О спонтанности как креативной силе социальных трансформаций в разное время – и в разных политических контекстах – писали Роза Люксембург и Франц Фанон. В 2020 понятие спонтанности стало определяющим для Беларусской революции, которую поэтому следует понимать в терминах революционного прорыва – прорыва устоявшегося расклада сил в общественно-политическом поле в силу «появления на свет» нового политического субъекта: солидарной демократической множественности. Спонтанная протестная активность была перформативным самоутверждением нового политического субъекта и как таковая заключала в себе нормативное ядро, определявшее форму и горизонт возможностей протестного движения.
б)
Говорить, что лидеры протестного движения допустили ошибку, не предложив никакого централизованного плана действий для смены режима, значит исходить из предположения, что в августе 2020 структура политического лидерства у демократических сил позволяла выработать и реализовать такого рода план, но этого – вопреки имеющимся возможностям — не было сделано. Такое предположение расходится с реальным положением дел с политической координацией в начавшемся протестном движении, то есть снова-таки строится на воображении прошлого, которого не было. То, что отдельные лица/группы в экспертном сообществе обсуждали различные идеальные модели некоего централизованного плана действий, не означает, что в сложившейся социально-политической ситуации была реальная возможность для их реализации.
Бесспорно, уже после нескольких массовых маршей в протестном сообществе стал назревать запрос на общую координацию и единый план действий, необходимость которых осознавали и те, кто вследствие непредсказуемого стечения обстоятельств стали «официальными» лидерами самого массового протестного движения в истории Беларуси. Однако, возлагать на новых лидеров вину за дефицит централизованного руководства (единой стратегии и тактики) на момент массового восстания значит игнорировать фактическую конкретику рассматриваемого политического процесса.
Фактичность момента характеризовалась весьма сложным и отчасти противоречивым сочетанием серьезных недостатков и новых уникальных возможностей; при этом некоторые недостатки были одновременно сопряжены и с новыми возможностями. Среди очевидных недостатков можно упомянуть отсутствие опорной политической инфраструктуры (партии, движения итп), отсутствие политического опыта у ключевых лидеров и членов их команды, а также аресты и эмиграцию целого ряда лидеров. К уникальным возможностям нужно отнести, в первую очередь, беспрецедентную солидарность протестного сообщества и поддержку Светланы Тихановской в качестве нового политического лидера нации, а также масштабную децентрированную мобилизацию и самоорганизацию гражданского общества, вооруженного новыми информационным технологиями.
Внимание к фактичности позволяет распознать две важные вещи:
Первое: централизованное политическое руководство протестом не могло быть первоначально обеспечено никаким политическим актором;
Второе: начавшееся протестное движение выявило необходимость выстраивания некой новой модели политического руководства — новой модели коммуникации и координации между различными «центрами» и социальными акторами.
Эта задача сохраняет свою актуальность и может быть определена как выстраивание сетевой координации, которая не схватывается в логике традиционного политико-топологического различения «вертикали и горизонтали».
в)
Говорить, что народ совершил ошибку в 90-ых, значит допускать, что народ тогда мог поступить иначе – не теоретико-гипотетически, а реально: то есть, имелась критическая масса людей, которые обладали моральным ресурсом (agency) для необходимой политической рефлексии, альтернативного выбора и отстаивания последнего. Однако, такая картина прошлого – это воображаемая конструкция, которая проецируется на 90-ые из перспективы сегодняшнего дня. Это «прошлое», которого не было. В реальном прошлом большинство населения Беларуси, которая совсем недавно перестала быть советской, не имело ни моральных ресурсов, ни политического самосознания, необходимых для рефлексивного сопротивления политическому восхождению (режима) Лукашенко (на этот счет рекомендую прочитать статью Владимира Фурса «Белорусская реальность в системе координат глобализации»).
Если сегодня мы сожалеем об отсутствии названного сопротивления, о нашей прежней гражданской незрелости, то это сожаление характеризует не нас прошлых, а нас сегодняшних. В 90-ых и многие годы потом Лукашенко опирался не на тот «народ», который вышел на марши. Не тот – в смысле субъектности (демографические характеристики в данном случае – вторичный вопрос). Народ/Мы стали другими.
Сегодня мы можем раскаиваться за прошлое бездействие, но это раскаяние касается не нас прошлых, а нас сегодняшних. Раскаяние и заключенное в нем переживание вины – это феномен настоящего, который не должен быть превратно истолкован! Он не должен заставить нас тяготиться ошибками, которые, как было указано выше, народ не мог совершить, – то есть не должен заставить тяготиться прошлым, которого не было.
Нужно распознать собственную фактичность – тогда и сейчас, – чтобы понять что актуальное переживание вины обращено не в прошлое, а в будущее. Переживание вины внушает обязательство в отношении будущего, горизонт которого был распахнут вместе с революционным прорывом августа 2020.
Татьяна Щитцова, доктор философских наук