Второй украинский. Максим Жбанков о покаянии и обидах белорусов

Лучший вопрос русско-украинской войны: как быть с беларусами? Чаще всего он звучит от самих беларусов. Прочих это волнует слабо – на уровне бытовой геополитики или публичной риторики. Они живут другим. Но у нас-то есть только мы. Наш фирменный прием – агрессивная жертвенность: самим себя допросить, осудить, приговорить и распнуть. Отличная, если разобраться, форма травматичной саморекламы.

Может, хоть так заметят.

Первый украинский фронт – там, где Киев в осаде, “Искандеры” под роддомом, сгоревшие русские танки и ковровые бомбежки жилых кварталов. Второй – в головах отдельных беларуских умников. Так и не решивших, чем тут заняться – каяться или обижаться. На всякий случай исполняется и то, и другое.

Что обидно? Что нас забыли в песочнице. Что мы такие классные – а нас слабо любят. Прага закрывается. Лондон не хочет. Погранцы не улыбаются.

Что Европа нам должна борьбу – а все никак не отдаст. Что шенген короткий, а трансферы неспешные. Что беларусы вроде не в тренде и вообще как-то слабо в повестке – а мы еще не дожали тему. Что нас тупо путают с Лукашенко – а теперь еще и с Путиным.

Плюс мы виноваты, что не победили Лукашенко. А теперь – еще и Путина.

Триумфальный трибунал. Гуманитарный самострел. А куда деться? Нас так делали. Мы так сделались. Условные капитаны бумажных кораблей.

В ситуации, когда рушатся крыши и горят поезда, наш культурный багаж разлетается как баул поспешного беженца, вынося на суд случайного зеваки интимные детали базовых упражнений в духовности. Духовных скреп имени постсоветского интеллектуализма.

Здесь все скроено из популярных иллюзий, тормознутого транзитива и эмоциональных обломов. В таком собранном по чужим лекалам мире умники движут массы и сеют доброе-вечное, книжки диктуют правила, обиженным дарят фиалки, разум торжествует, рулят высшие ценности. И звонкое слово нобелевского лауреата весит больше, чем пакет крылатых ракет в очередную горячую точку.

Тут сходятся в общем порыве две популярных в постсоветском поле легенды: интеллигентской самовлюбленности и провинциальной ущербности. Первая позволяет любому индивиду, способному с ходу выговорить “Хабермас”, вещать от имени лучшей части нации. Вторая – заставляет, даже попав в высшую лигу, считать себя обиженным и неполноценным. Травматичное мессианство выносит ущербных героев на первый план – а взамен требует непременных реверансов и регулярного покаяния. Но надо ли говорить, что обе прописанные выше сказки существуют исключительно в нашем воображении?

Нация есть абстракция. Народ – обобщение. Концепт. Фигура речи. Хотят ли русские войны? Пустой вопрос. Нужна детализация. Виноват ли поэт, что он райтер, а не снайпер? Аналогично. Или так: беларус – это клеймо или знак качества? То же самое. Спроси конкретно.

Извиняться за ад есть смысл лишь в том случае, если ты – именно ты, а не условные “нация” и “народ”– каким-то образом был способен повлиять на случившееся. И не сделал этого. Иными словами, для раскаяния необходима причастность.

Закатанная в асфальт страна никак не тянет на соучастника танкового танго. А без этого все акты покаяния и прочая вербальная акробатика обесцениваются ровно тогда, когда мы начинаем звучать.

Еще одно видеообращение. Еще одна петиция. Новый пакет слов. Свежий жест. И еще комментарий вдогонку. Но кто сказал, что наши схемы чего-то стоят? Кто решил, что оркам нужны партитуры?

Мы – красивые, громкие, слегка помятые – еще стоим на пустом перроне. Ждем приватных танцев в бреду глобальной катастрофы. Вещаем от имени тех, кому это пофигу. Готовы присвоить чужую вину, за которую не в силах расплатиться. Нынче мало любви? Готовьтесь, будет хуже.

Нас всех накрыло. Так дальше жить.

Второй украинский – война с самими собой. С придуманной миссией и пригрезившимся статусом. С фэйсбучным гоном и ютубными экстазами. С бесконечной промо-акцией собственной ущербности и постановочного партизанства.

У каждого свой вес. Своя история. И свой фронт. Горим как умеем.

Все прочее – агитация и пропаганда.