Марат Гельман: 2. «Художественную элиту, которая стала считать конформизм нормой, власть, по сути, сожрала»

Миф о себе, который Гельман разрушает в этой беседе – его прагматичность.  Думаю, не только я один прежде его культивировал. Хотя никто не задавался вопросом: зачем самому успешному и узнаваемому московскому галеристу отправляться в добровольную пермскую ссылку?

Как выяснилось, им двигали – и движут – идеи. Самые, между, прочим, идеалистические. Его миссия в Перми давно закончена, но слово «децентрализация» Марат до сих пор произносит с особым воодушевлением…

 

– Меня давно интересует вопрос: есть ли в России элита? В смысле, фигуры, обладающие определенной степенью субъектности – те, от кого хоть что-то да зависит. В Беларуси с этим все понятно: элиты определенно нет, есть только слуги разного ранжира, каждого из которых хозяин может в любой момент пинком отправить в утиль. А в России как?

– Дело вот в чем. Есть примерно 15 тысяч граждан России, которых можно назвать бенефициарами системы.

– Из 140 с чем-то миллионов?

– Да. Это те люди, которые получают выгоду от того, что система именно такая, какая она есть. Ну, вы можете себе представить, что за они… Сейчас уже, ясное дело, ни от кого ничего не зависит – все слишком далеко зашло. Но было время, когда от имени общества эти люди заключали своего рода соглашение с властью. Причем сначала его сутью было спокойствие и благополучие в обмен на право критиковать власть. Затем – вообще в обмен на право политической субъектности.

Что-то похожее, кстати, происходило и с элитой художественной. Начиная с 2014 года власть, по сути, ее сожрала.

– Но о репрессиях в российской арт-среде, за редким исключением, не было слышно. Наоборот, нам со стороны казалось, что современное искусство в России успешно интегрируется в официальный дискурс. К тому же, прежними неформалами все больше стали интересоваться крупные капиталисты из местных…

– Штука вот в чем. После аннексии Крыма началась культурная изоляция России. А изоляция для нас – это, по сути, смерть рынка. Ведь, по большому счету, российский арт-рынок существовал исключительно как часть международного. То есть, наш художник мог сформировать приличные цены на себя только через Америку или Европу. Не было ни одного художника, который стал бы успешным и богатым именно в России. Вернее, успешным ты еще можешь стать, но вот продаваться за большие деньги – никак. Работы авторов, которые выставлялись на основном проекте Венецианского биеннале, у нас стоят примерно столько же, сколько авторов начинающих.

В общем, до 2014 года все наши коллекционеры были ориентированы на взаимодействие с западным сообществом. И это нормально: то же самое наблюдается и во многих других странах. Есть несколько крупных мировых игроков, а все остальные от них зависят.

И вот, как только Россия стала изолироваться, рынок умер. Но тут одновременно активизировалось государство. В крупных музеях стали открываться отделы новейших течений, олигархов стимулировали вкладываться в пафосные арт-центры…

– И что плохого? Ну, по крайней мере в этом.

– То, что художники стали сильно зависеть от институций. Вот потому сегодня чуть ли не вся арт-тусовка молчит. Выступает по преимуществу лишь молодежь, которая пока еще без имени. А истеблишмент постепенно потерял свой голос. Убедил себя, что конформизм – это в порядке вещей.

– Зная реалии нашей художественной жизни, его вполне можно понять. В Беларуси ты легко можешь получить запрет на профессию, просто подписав письмо против насилия. Или вы говорите про конформизм как осознанную позицию?  

– Позиция такая… своеобразная. Когда я перебрался в Черногорию, то немного выпал из контекста, ибо в Россию немалое время вообще не наведывался. Тем более, они имитировали какое-то уголовное дело – видно, именно для того, чтобы не возвращался. Но потом мама заболела… И вот, приезжаю я в Москву спустя немалый временной промежуток. Общаюсь с дружочками из арт-среды – и внезапно для себя ловлю их общее настроение: ну сколько можно эту власть ругать? Понятно, что она дерьмо. Но ругать власть – это как-то пошло, давайте-ка о высоком.

 То есть, наступила та ситуация, когда художники вполне смогли ужиться с существующей системой. И это породило, даже можно сказать, некую новую этику.

– Но у вас ведь тоже была попытка с этой властью ужиться – я понимаю, что в другое время. И должности занимали большие… Наверное, сегодня вы объясняете это тем, что хотели все поменять изнутри?

– Ну да, причем я шел во властные структуры с полным понимаем того, что именно надо менять. Ключевая болезнь России была мне ясна: сверхцентрализация. Я видел, как все, кто только может, уезжают в Москву. Даже в тех городах, где демографический баланс, вроде, был положительным, при ближайшем рассмотрении становилось понятно, что уезжает образованная молодежь, а приезжают на ее место какие-то остарбайтеры.

Кстати, власть тогда, лет 15 назад, этой проблемой тоже озаботилась. У нее была идея такая: мы понемногу передаем в регионы полномочия, ресурсы… Делимся, то есть. Я отчаянно с ними спорил: дескать, все равно остается прежняя система, этот раздел на центр и регионы…

– Но ведь такой статус кво кажется незыблемым – и у нас, и, тем более, в России, где Москву и вовсе выделяют в отдельное государство…  

– Нет, я всегда настаивал на том, что настоящая децентрализация – это когда центров в стране становится много. Причем настоящих центров – и культурных в том числе. Тогдашний президент Медведев меня поддержал. И вот, мы определили 11 городов, которые могли бы такими центрами стать – своего рода столицами наравне с Москвой. Я придумывал для каждого их них какой-то проект, чтобы у него было свое лицо. Так появилась инициатива «Культурный альянс».

– Неужели вы верили, что такое переформатирование России возможно?

– Тогда, думаю, оно было возможно. Теоретически мы еще вполне могли сделать некие «Соединенные штаты России» – по-настоящему федеративное государство. А сейчас, подозреваю, децентрализация может случиться только в форме распада.

– В Перми вы серьезно окопались, многое сделали. Признаюсь, в Минске о таком центре современных искусств, который вы там создали, даже в лучшие времена никто не мечтал. Но в итоге – в коня ли вышел корм?

– Мы сделали крайне важную вещь: сломали предубеждение, что какие-то глобальные явления в культуре могут быть только в Москве. В это поверили, и не только в Перми. В Самаре, Воронеже, Екатеринбурге, других городах тоже началась какая-то движуха. Творческие люди стали чаще оставаться дома и вкладываться в свою художественную жизнь, понимая, что для них это хорошая платформа и плацдарм.

Разумеется, переломить все глобально мы не смогли. Но в какой-то мере региональную тему заявили, и она стала существовать уже сама по себе. А что касается вашего вопроса про коня и корм…  Тут главное, что когда нынешний исторический период наконец закончится (в чем я не сомневаюсь), в российских городах уже будет какое-то подспорье для нормального культурного развития. Ради этого и стоит стараться.

– В наши дни централизация уже даже не привязана к географии: скорее, она в голове. В белорусских СМИ – причем по обе стороны баррикад – постоянно присутствует один и тот же набор культурных героев.  В России, как я могу судить, все то же самое…  

– Ну да, у нас ведь сверхцентрализм: если есть музей, то он один – Третьяковка. Вначале был Русский, а потом он передал знамя первенства. И это вместо того, чтобы появились десять важных музеев!

– Но и вы тоже появляетесь в медиапространстве чуть ли не ежедневно…

– Сегодня мы себя постоянно спрашиваем: в чем наша вина? Да в том, что я тоже, конечно, был частью этой централизованной системы. И, может быть, даже иногда этим пользовался. Ведь и галерея в России долгое время была одна… Во всяком случае, так многим казалось.

– Галерея Гельмана?

– Да, коллеги мне рассказывали: когда какой-нибудь олигарх или чиновник спрашивает галериста про род его занятий, тот при ответе уточняет – ну, я как Гельман. О, тогда понятно! Сама система сформировалась такая, что галерист должен быть один. Хотя эту монолитную плиту стоило бы раскрошить…

– С другой стороны, это вполне заслуженно. Именно вы в свое время предложили внятную альтернативу советскому арт-мейнстриму – весь этот диковатый постмодернизм, о котором мы поговорим в следующий раз…

– Да, мы предлагали некую альтернативу официозу, но мыслили в духе мейнстрима. Дескать, вот тот мейнстрим был плохой, а мы вам сейчас дадим хороший… А ведь оказалось, что для культуры сегодня релятивизм важнее постмодернизма. В первую очередь, должно быть разнообразие! Отмена мейнстрима – не в том, что ты очень смело иронизирушь или играешь с чьими-то смыслами, а в том, что вокруг тебя существует множество самых разных художников.

То, о чем я говорю, в музыке больше всего заметно. Когда ты приезжаешь в Нью-Йорк, то замечаешь, что там никто уже не собирает огромные стадионы. Вместо этого есть какие-то нормальные, человеческого масштаба, аудитории – залы, клубы, кафе… И есть музыканты, которые занимают каждую из этих ниш. Общая картинка выстраивается из их причудливого переплетения. Нет, наверное, ни одного человека, кто бы ни слушал музыку – но они не собираются ради этого на стадионах.

И такая же ситуация, по идее, должна быть и во всей культуре. Тогда она породила бы разнообразие: множество гениев места. В России они возникают   скорее в качестве исключения – скажем, есть классный художник из Омска Дамир Муратов. По моим ощущениям, он не тот парень, который готов включиться в эту гонку на «Sotheby’s»  и «Christie’s» и стать суперуспешным. Но зато без него Омск мне сложно представить.

– Думаю, именно вашей идеи децентрализации (правда, уже в глобальном, а не внутрироссийском плане) мы обязаны тому, что вы приглашаете в Черногорию беларусских художников и собираете их работы, чтобы выстроить некий выставочный нарратив. Как вы думаете, смогут ли эти прекрасные, на мой взгляд, авторы преодолеть то проклятие маргинальности, которое над ними висит в силу геополитических и прочих факторов?

Как назло, в этот момент у Марата зазвенел телефон, и, как любой молодой отец, он срочно умчался опекаться своими детьми. Посему узнать, что Гельман думает о беларусском искусстве, так и не получилось. А в следующий раз мы говорили уже совсем о другом: собеседник дезавуировал еще один миф о себе…