Марат ГЕЛЬМАН: 3. «Каждый из нас должен придушить в себе стратега»

Стоит помнить, что именно этот галерист когда-то высказался примерно так: критерий хорошего искусства – не в его имманентных свойствах, а в том, как оно резонирует и «вставляет».

Да, про искусство мы с ним в этот раз и общались, но итог беседы оказался для меня совершенно непредсказуем. Даже, можно сказать, шокировал – правда, в приятном смысле.

– Именно вы некогда ввели в широкий обиход термин «актуальное искусство». Но время берет свое. Буквально на ваших глазах прежний авангард и нонконформизм превратился в респектабельные музейные экспонаты. Как вы думаете, возможен ли обратный путь – их актуализация уже в новых условиях?

– Как ни странно, иногда это случается – причем не всегда так, как бы нам хотелось. Недавно я задумал большой проект с участием таких легенд, как  Виталий Комар и Александр Меламид. Их самая известная серия «Ностальгический соцреализм» – это давно уже классика. Работы не раз появлялись на обложках книг про русское искусство, вошли во все анналы мирового, выставлялись в Центре Помпиду, МОМА и куче других самых престижных музеев. Но вот в России их до сих пор не видели. Собрать в одном месте оригиналы практически невозможно: они разошлись по коллекциям. Художники в тандеме давно не работают, но мне удалось убедить их сделать авторский повтор, реплику для русских музеев. Что и в культурном плане важно, и коммерчески успешный проект: коллекционеры ведь гоняются за этими работами.

В общем, заключил я договор, мы готовим большую выставку… И вдруг понимаем, что контекст-то этих работ уже изменился! В начале 80-ых творчество Комара и Меламида воспринималось всеми исключительно как постмодернистская игра: сама мысль о том, что к Сталину может быть какое-то позитивное отношение, казалась абсурдной. Тогда никто не не мог заподозрить, что художники испытывают к вождю какую-то симпатию.

– Тогда – это, уточним, еще в советские времена…

– Да. А сейчас мы попали в ситуацию, когда Сталин снова стал мейнстримом в России. Помню, Виталик Комар когда-то говорил, что пародия в пределе своем становится равна самому объекту. Единственный способ этого избежать – китч, а вся остальная пародия в тот или иной момент может оказаться «во славу». Вот он, похоже, и дождался…

Для иллюстрации: «Происхождение социалистического реализма». Из серии «Ностальгический соцреализм».

https://ru.rbth.com/zhizn/253-komar-melamid-sots-art

– И у нас в Беларуси и, тем более, в России современное искусство обвиняют в том, что оно не смогло создать для общества мощный фундамент – в отличие от традиционного. И действительно, сложно себе представить в роли скрепы голого и гавкающего Олега Кулика, который стал собакой не без вашей помощи…

–  Ну почему? Кулик – это, в некотором роде, предтеча Путина.

– ???

– Не в том смысле, конечно, что Кулик на Путина повлиял. Скорее, они мыслили в параллельном направлении. Идея «человека-собаки» была очень проста. В то время, в 90-ые, в России все пытались быть европейскими художниками, не разумея, что в таком качестве они никому не интересны. Европейских художников и в Европе хватает. И вот, стало понятно, что действовать надо от обратного. Не надо строить из себя цивилизованного человека, лучше наоборот. Ага, на Западе думают, что мы дикие, агрессивные, иррациональные – так давай мы вообще кусаться будем!

В художественном пространстве эта стратегия прекрасна. Другое дело, когда что-то похожее стал вытворять и Путин – правда, уже в опасном реальном пространстве. Но, согласитесь, посыл ведь у него тот же…

– А как вам постоянные обвинения в том, что Кулик позорит Россию – как и вы, впрочем, тоже?

– На эту тему хорошо сказал еще один довольно радикальный художник Ербол Мельдибеков, который фланировал по крупной выставке «Арт-Берлин» в образе раба иподставлял всем свое лицо для битья: на самом деле, я воссоздаю не образ казаха, а представление европейца о казахе. И как художественная практика это имеет право быть. Опять же – в безопасном пространстве.

– Почему безопасном? Некоторые радикальные художественные жесты даже в прямом смысле такими не назовешь…

– Считаю, насилие художника допустимо только по отношению к самому себе. Других резать нельзя, а вот себя – пожалуйста. Хотя эпитет «безопасное» в данном случае, конечно, значит другое. У меня есть теория трех пространств: художественного, профанного (или реального) и сакрального. Первое из них – как раз безопасное. Радикальные стратегии в нем никому навредить не могут – наоборот, как правило приводят к положительному результату. А вот реальность – другое дело.

Для примера приведу две акции нашумевшей когда-то группы «Война». Первая – это когда они нарисовали член на разводном мосту перед окнами управления ФСБ Петербурга. А вторая – когда переворачивали милицейские машины с людьми. В первом случае авторы оставались в художественном пространстве – ну и в реальном немного нахулиганили. А вот во втором… Тут художественное высказывание непонятно или сомнительно, а профанное действие вполне ощутимо – во всяком случае, для тех, кто находился в салонах машин.

– Однако желание нарушить границы этих пространств – один из лейтмотивов современного искусства…

– Да, художники постоянно пытаются переходить эту грань на свой страх и риск. Считаю, главное – это осознавать сам момент перехода. Одно дело – невменяемое пересечение важных для кого-то границ, а другое – когда ты делаешь осмысленный жест, вполне отдавая себе отчет о его последствиях.

В любом случае, принцип таков: в художественном пространстве ты можешь делать все, что захочешь. В профанном – в общем, тоже, но должен понимать, что будет ответка. Ведь это реальность, и в ней другие законы. Сакральное пространство тем более опасно – особенно когда ты попадаешь в чужой монастырь.

– То есть, произведение, которое признано шедевром современного искусства, вместе с тем может квалифицироваться по административному или уголовному кодексу? И это нормально?

– Конечно.  Почему нет?

– По идее, постмодернизм, который витал в воздухе 90-ых, должен был похоронить все тоталитарные парадигмы. Но в России все почему-то получилось с точностью до наоборот…

– Думаю, не совсем. Когда говорят, что у Путина нет идеологии, имеется в виду не полное ее отсутствие, а как раз то, что среди его инструментов есть и постмодернизм тоже. Он пользуется всем возможным инструментарием, когда ему это выгодно.

– При периодизации искусства в качестве вех очень часто выступают войны. Есть ли у вас прогнозы, каким оно будет после нынешней?

– Об этом пока говорить рано. Сейчас, насколько я могу судить, превалирует режим дневника: художник просто фиксирует весь этот ужас. Кто-то эмоционально, кто-то документально. А что будет дальше – посмотрим.

Буквально сегодня надиктовывал текст к украинской выставке в одной крупной галерее. Основная мысль в том, что война еще не родила нового искусства, но уже поменяла взгляд на то искусство, которое было прежде. Ты смотришь на него уже по-другому. Главный вопрос этой ревизии прошлого – имперское или нет? И, бывает, смотришь на какие-то классические вещи и понимаешь: ну, вот это – явно имперское!

– Но слово-то не из лексикона искусства! Можно наблюдать, как война все больше способствует размытию наших прежних представлений о жизни – и часто под лозунгом «Все для фронта, все для победы». Не опасна ли такая целеустремленность даже в борьбе с агрессором? Не пострадают ли от сопутствующего ущерба некие наши фундаментальные ценности?

– Думаю, сейчас для России самое главное – это чтобы появилась христианская политика. Нам не надо больше стратегов, которые будут прагматично конструировать будущее. Нам нужны люди, которые говорили бы: что бы ни случилось, в любой ситуации – не убий, не укради, не солги, помоги ближнему…

– От вас такое слышать – очень странно… Да и вопрос «Что делать?» никто не отменял, особенно в нынешней ситуации. Как и поиск альтернативных стратегий.

– Каждый из нас должен в себе этого стратега немножко придушить. Да, кто-то говорит, что цель оправдывает средства. Но вот я точно не буду никого убивать, ни для какой цели. Я себе грех на душу не возьму. И христианство тут безапелляционно – не убий, и все. В любой ситуации.

– Боюсь, многие с вами в наши дни не согласятся…

– Значит, они слишком много о себе думают. Они считают, что могут выстроить стратегию, и эта стратегия будет реализована. Но ведь кто его знает, что в итоге получится. Может, совсем не то – а ты уже взял да убил! Помните, как кое-кто из Украины сделал антироссию, чтобы ее победить? И что в результате? Антироссией становится весь мир! Они не достигают своей цели, несмотря на убийства. Вопрос: почему? Советников недостаточно? Нет. На самом деле, никто из нас не может предугадать результатов своих действий. И поэтому просто живи по заповеди – не убий!

– Ну, вот сейчас кто-то точно возразит: хорошо вам разглагольствовать об этом в уютном ресторане, когда мы под обстрелом…

– Давайте-ка для начала поймем простую вещь. Украинцев бомбят, им х…во. Но мне ведь тоже от этого х…во, и обстоятельства нашего разговора тут ничего не меняют. Да, я пока в безопасности и страдаю исключительно морально. Да, соглашусь: страдание в данном случае – единственная нормальная реакция. Это как лакмусовая бумажка: если убийство мирных жителей не вызывает у тебя боль – с тобой что-то не так. Но поймите: вышеперечисленные факторы моих страданий никак не отменяют.

– Всегда ли необходимо страдать публично? Или можно это делать конспиративно?

– Тут, на мой взгляд, есть две принципиальные вещи. Первая – христианские заповеди. Понятно, что человек может находиться в сложной жизненной ситуации: семья, кредиты… Но все равно – не убий, не кради, не солги…

И второе: коль скоро ты элита и получаешь преференции от своего статуса, то высказаться, я считаю, обязан. Одно дело, если ты осветитель на Первом канале, а другое – если Познер.

А все остальное – это, конечно, в зависимости от обстоятельств. У кого-то есть возможность уехать и говорить. У кого-то такой возможности нет, и он просто молчит. Врать не хочет – и замолкает.

– А куда деть это страдание, если повлиять на ситуацию не в твоих силах?

– Ответ очевидный: в творчество. Куда же еще?