«Хватает пустяка, чтобы чувствовать себя живым». Таня Скарынкина о жизни в Сморгони и смерти, которой нет

О жизни, скрытой от поверхностного взгляда, о писательстве в современной Беларуси и личном мы поговорили с Таней.

– Кто составляет твой ближний круг?

– У меня много знакомых в городе, на каждом углу с кем-нибудь останавливаешься. Думаю, если со стороны смотреть, это очень смешно: постоял, покивал головой, «ну всё, я бегу», «и я бегу», «мне нужно сына забрать», «а мне нужно на работу с обеда»… Все такие озабоченные, сосредоточенные, но хоть минуту друг другу уделят. И побегут дальше. Хватает и пустяка, чтобы чувствовать себя живым человеком – теперь.

Мы ходим друг к другу в гости, ездим в поездки по интересным местам. Одна моя подружка выиграла машину (кто-то у неё спросил – «В карты?») – купила удачно горчицу по акции. Именно ей нужна была машина – старая совсем пришла в негодность. Как-то целый день в дороге провели, посетили могилу художника Фердинада Рушчица в Богданово. Но он как-то отдельно похоронен, через дорожку от кладбища на холме. Больше всего меня поразило вот что: когда вечерело, мы поехали по лесной дороге, почти заросшей, и попали к старинной усадьбе Одровонж (охотничья резиденция Хрептовичей в Вишнево – СН). В советское время там был лагерь «Теремок» минского моторного завода. Самое интересное, что все лагерные корпуса растащили-раскрали, а усадьба стоит, ее очертания издалека угадываются в лесу. В усадьбу привозили кусты и деревья со всей Европы, сто видов растений в этом лесу можно встретить при желании. В общем, настоящий замок спящей красавицы. Я вообще провожу много времени в лесу.

– Ты когда-нибудь хотела уехать из Сморгони?

– Я всегда хотела здесь жить. Когда-то в школе выписывала умные мысли известных людей. Моя тетя Мария покойная спрашивала: «Это чтобы блеснуть в компании?» – «Нет, – говорила я, – может, чтобы поумнеть немного, на одну чужую умную мысль». Так вот, умная мысль, которую высказал, по-моему, Плутарх: «Я живу в маленьком городе и остаюсь в нем, чтобы он не стал еще меньше». Эта фраза всем известна, ее особенно любят люди, родившиеся и оставшиеся в маленьких городах.

Я долго жила в Португалии на берегу океана, я там умирала от тоски по беларусскому климату. По маме, по друзьям, конечно, тоже, но больше – по зиме. Там всегда солнце. От этого можно сойти с ума. Не то что снег – дождь не идет почти никогда! Такой нудный климат… Там нужно родиться, чтобы это любить. Хотя люди хорошие, лучше не придумаешь. И тем не менее – тоска. Не могла уже видеть это небо голубое, солнце золотое. А вот у нас в Сморгони!.. (смеется) Климат такой, как я люблю – даже если метель метет несколько дней подряд.

В Минск переехать – честно скажу – даже мысли не было. Я бы хотела увидеть какие-то места, но не жить там. Даже не представляю, как можно в осознанном возрасте сорваться и уехать. Конечно, бывают обстоятельства, все мы понимаем. Но, мне кажется, никто по-настоящему не хочет. Будь нормальные условия дома, никто бы не уезжал.

С возрастом обрастаешь кучей вещей. Как говорил один знакомый художник, веселый парень из Молодечно, побывав в моей маленькой квартирке, «как классно было бы, будь она складная, правда?..» Вынимаешь из кармана – и она распрямляется, там все твое барахлишко: одёжки, книжки, фотографии…

Таня (вторая слева) и мама (стоит за ней) среди родни, 1979 год, Сморгонь

– Твои самые дорогие вещи – если говорить не о материальной ценности, но об эмоциях, вещи с историей?..

– Старые фотографии и книги бумажные. Они тяжелые, занимают много места. И они мне нужны. А украшений у меня нет, тем более золотых. Нет драгоценностей. Сейчас озираюсь, что у меня есть такое ценное – и ничего такого. Надо же – прожить больше 50 лет и ничего не нажить. Кружка любимая фарфоровая, я ее купила в Кентербери в чайном магазине, когда ездила на шотландскую книжную ярмарку с английским переводом книги эссе «Шмат Чэслава Мілаша, крыху Элвіса Прэслі». У нее уже треснула ручка, но я ее неизменно выбираю чай пить. Кружки я люблю, могла бы их коллекционировать, наверное, но я все время все разбиваю, поэтому не собираю посуду. Вот и все, собственно говоря.

– Чего Сморгони не хватает для полного счастья?

– За столько лет приспосабливаешься к любой жизни, придумываешь себе развлечения… У меня есть любимая тётя на другом конце города, и я могу специально туда потащиться: красивая дорога, там угостят, наговоришься выше крыши. Это тоже важно, в больших городах такого может не быть. У них другие развлечения – картинные галереи, театры… Живя в Сморгони спектакли можно посмотреть на Ютубе, хотя многие театральные режиссеры – а я смотрю спектаклей много и слушаю с этими режиссерами интервью, – категорически заявляют, что спектакль нужно смотреть только в театре. Но как? И где? У нас, кстати, есть свой театр, как ни странно. Драмкружок. Мои знакомые ходят туда играть. Я, может быть, тоже попрошусь, но еще не готова.

Если б были в городе танцы 20-х, 30-х годов, фокстрот… Тут ходят на танец живота. У нас есть музей… Но большинство людей ходят в костёл. Там всегда полно народу. А в люди я выхожу два раза в месяц, потому что играю в интеллектуальную игру, называется «Штольня». У нас команда довольно хорошая, уже сыгравшаяся. Мы наряжаемся, веселимся и часто даже выигрываем. Вот недавно третье место заняли среди семнадцати команд. Всегда после игры отмечаем до полуночи – любое место, в принципе. Просто, что собрались.

– Столько команд на одну Сморгонь?

– Бывает и двадцать. Об этой игре ходят легенды. Люди хотят в игру! Но мы не берем. Потому что в зале больше людей уже не поместится. Можно сказать, клуб элитный. Для избранных. Интеллектуалов (смеется). Вот идет человек по улице, и не скажешь, что такой умный. Меня охватывает чувство гордости, что я живу рядом с такими умными людьми. А так даже и не знаю, что должно быть в Сморгони… Больше, наверное, возможностей деньги зарабатывать. Или чтобы на улице можно было петь – у нас не поют, не принято.

– А если представить, что Сморгони не существует, – как думаешь, где бы ты жила?

– В Риге. У меня там родственники, папа мой оттуда. А может быть… Я не знаю. Где-нибудь в красивом тихом месте. Но чтобы было море. И люди хорошие. А может в Италии!.. Хотя я там не была никогда. Понятия не имею, что это такое. У меня картина такая, знаешь, – мандалина, гондола… Романтичная. Что-то мягкое, бархатное…

В гостях у тёти Яди

– Знают ли тебя в городе как писательницу?

– Мало. А возможно, люди тактично изображают, что не знают. Так что я не могу зазнаться. Чаще всего знакомые хотят книжку мою, и ее купить у нас нельзя. Огорчаются по этому поводу. И удивляются, что у меня тоже купить нельзя. Поэтому авторский экземпляр постоянно ходит по рукам. Статистику выяснить сложно: сколько куплено и сколько прочитано – разные вещи. Вот недавно позвонили с незнакомого номера, женщина искала мою книжку. Я пошла к ней в гости, весь вечер просидели, еще и выпили. Такое мне нравится – когда книжки приводят к интересным знакомствам, когда попадаешь в чужую жизнь. «Райцэнтр» обычно хотят. Про него много говорят. Ну не то чтобы прям говорят … Поговаривают (смеется).

Помню, в детстве читала анекдоты из жизни великих писателей в журнале «Костёр». Была там история про Марка Твена (а может, и не про него): он приехал жить в чужой город, и был такой лохматый, неопрятный, пуговицы оторваны. «Как же так!», – говорили ему. А он отвечал: «Меня всё равно здесь никто не знает».  Он остался в этом городе жить, прожил двадцать, тридцать лет, и ему опять говорят: «Ну как же ты так выглядишь неаккуратно?..» А он говорит: «Всё равно меня здесь все знают». Классная история, правда?..

Преимущество оседлой жизни в маленьком городе ещё и в том, что здесь никто не замечает, как ты стареешь, потому что встречаешься с людьми постоянно. Никто не замечает в тебе перемен. И ты не замечаешь их в других. Стареть и меняться не страшно вместе со всем городом.

– А как ты себя чувствуешь в качестве русскоязычного писателя в Беларуси? И раньше с этим было сложно, а после 2022-го стало совсем плохо.

– Я себя уже не переделаю. Я пишу стихи на русском языке и, наверное, не перестану их писать по-русски. Кто их как будет воспринимать – не моя проблема. А может, и моя. Это общая проблема, получается. Но я же пишу не то чтобы по-русски, я пишу о том, что живу здесь. Мне кажется, это важнее. Я в этом году столько пишу!.. Возможно, это моё спасение. Даже уже не всё записываю, и мне не жалко. Могу и на трасянке записать историю, которая произошла в сморгонском автобусе. Это уже и не язык даже, это… комок. Нервов. (Смеется)

Нет больше порядков и основ: всё обрушилось. Я раньше продумывала слова, необычные формулировки, новые какие-то формы стихотворные, а теперь вообще об этом не думаю. Лишь бы успеть высказать. А тексты (проза – СН) я раньше писала в разные издания, это очень дисциплинировало. Колонку вела, на основе колонок вышли две книжки эссе. Я их писала по-беларусски, потому что это были беларускамоўныя выданні и потому что прозу мне легче писать на беларусском почему-то.

Никто на меня не обижается, не нарекает, что я пишу стихи на русском языке. Кто хочет – читает, кто не хочет – не читает. Не вижу в этом проблемы, в такие попали мы обстоятельства. Нельзя же друг на друга зверем смотреть. И так плохо – ещё усугублять?

Писатель и журналист Александр Генис в недавнем интервью говорил, что у него после всех событий стало болеть сердце. Он пошел к доктору, и доктор сказал: с сердцем у вас все нормально, это болит душа. Меня поразило, что это сказал доктор.

– Ты веришь, что есть душа? Что это не идея, а действительная, реальная «вещь»?

– Реальная штука (смеется) Конечно, верю. Тело перерождается, а душа не умирает. Многие вещи происходят волшебные, какие-то воспоминания из прошлых жизней наплывают порой, сны о невозможных вещах… Я очень в это верю – что душа бессмертная. Что многое знаешь не зная именно поэтому.

– Это напрямую связывает нас с вопросом, веришь ли ты в судьбу? Можно ли считать тебя фаталисткой: не в смысле обреченности, а, скорее, предрешенности? Или все во Вселенной – череда случайностей, и жизнь на земле – случайность?

– Нет, не случайность. Потому что мы все движемся к тому, чтобы стать высшими существами. Это буддистская теория. В книге «Шмат Чэслава Мілаша» я описываю сон, где умерла (мои любимые сны, где я умираю – каждый раз по-разному; очень интересное занятие, кстати говоря). И меня ведет по облакам ангел-проводник, точнее, ангелица-проводница. Она движется очень быстро, а я себя не вижу, но знаю, что когда умерла, то вдруг поняла до мелочей о том, как устроен мир. Я их, к сожалению, не запомнила, все эти тайны мироздания, которые открылись во сне. Помню только самое главное: все живые существа в конечном счете превратятся в ангелов. Вообще все существа на земле, не только люди. И тогда Земля кончится. Есть древняя буддистская легенда, и я в нее верю: когда-то собрались буддисты всей земли и высчитали, через сколько лет все перейдут в нирвану, то есть станут ангелами. Число заняло сорок страниц тетрадки. У меня был такой друг классный, художник из Минска. Тоже буддист, Олег Устинович – он умер от рака прошлым летом, – так вот он сказал, что это на самом деле не сон, а так и есть. Вот как дело обстоит.

– Выходит, смерти нет?

– Да. Только, знаешь, о чем думаю: как я узнаю маму, бабушку?.. Ведь тела, которые мы знали, закопаны и сгнили. Хотя там, наверное, уже не важно – мама, бабушка… Все земные связи обрываются.

Бывает, куплю сигареты или кофе и вдруг задумаюсь: допью ли этот кофе?.. Докурю ли сигареты? Дочитаю ли книжку, которую начала читать? Все чаще так думаю. Но жадность, как говорится, фраера сгубила. Схвачу килограммовый пакет кофе по скидкам – и быстрее пью, чтоб успеть… (смеется)

Фото Мамы на обложке Таниной книги

– Если смерти нет, наверное, ты продолжаешь разговор с мамой?

– В одностороннем порядке. Она не отвечает. Я чувствую, как рядом образовалась яма. Прошла первая годовщина – она умерла 16 декабря, – а я не верю. У меня к маме столько вопросов! Столько рассказов, сплетен всяких уточнить хотелось бы. Кто-то умер, кто-то женился, кто-то приехал – это всё обсуждалось с мамой. Каким бы я ни была «буддистом», рядом ее нет, я до нее дотянуться не могу. Я не плачу, не страдаю – просто удивляюсь. Хожу весь год в изумлении. Помню, как увидела ее мертвой, и эта картинка не дает мне покоя, не стерлась за это время.

В молодости не понимаешь, что такое мама. Да и потом не поймешь. Недавно встретила знакомую, она жаловалась, как ей мама надоела, следом ходит, рядом сидит. Ни кофе спокойно попить, ни почитать без свидетелей. «Это, наверное, грех?» – спрашивает. «Не знаю, грех или не грех, и тебе, может, не понравится то, что я сейчас скажу, но ты пожалеешь, что мамой пренебрегаешь, когда ее не станет». Обо всем – что я где-то мамой пренебрегала, уворачивалась порой от разговоров, до которых мама была великая охотница, уходила, убегала, – я теперь жалею сильно. Мне казалось, я и без того провожу с ней много времени. Но надо было больше.